Александр Русов - Самолеты на земле — самолеты в небе (Повести и рассказы)
Или это они заразили меня беззаботной, беспечной молодостью — мальчишки и девчонки, мои студенты — как идущего по улице в праздничный день старика окружает вдруг детвора и принимается водить хоровод? Растерявшись поначалу, он, словно что-то вспомнив, на глазах становится молодым, предается общему веселью, но изношенное сердце дает знать о себе уже минуту спустя.
Каждый раз, возвращаясь в институт после отпуска или из командировки, я убеждался в том, что уже не могу существовать без них. Какое-то особое живительное действие оказывали эти беспричинно смеющиеся, неловкие, незавершенные и оттого как бы стесняющиеся самих себя лица, пахнущие молодостью тела — студенческий мир, в котором и рядом с которым я провел тринадцать лет жизни.
К нам подошел человек: в треугольном вырезе расстегнутой тенниски кудрявились волосы.
— Простите, где купили такие прекрасные цветы?
— На площади, — сказал я.
— Двадцать шесть, — сказала Инга с ребячливой гордостью.
— Вы с Москвы? Я кивнул.
— Не стоило дарить девушке четное число роз, — сказал незнакомец, обращаясь ко мне. — Нужно нечетное.
— Я не знал.
— Такой обычай. Живым дарят нечетное число цветов.
— Что же теперь делать?
— Не огорчайтесь.
— Легко сказать.
— Только обычай. Не стоит обращать внимания.
— Я подарю вам одну, тогда все будет в порядке.
— Не стоит. Раз не знали — не имеет значения.
— Не будем связывать это с обычаем.
Он осторожно вдел цветок в петлицу пиджака.
— Вы давно здесь?
— Неделю.
— Свадебное путешествие?
Я хотел сказать: несостоявшееся.
— Мы в командировке, — сказала Инга.
— Ну и как вам Львов, нравится?
— Да.
Она тряхнула стриженой головой, откинула волосы со лба и была прекрасна в облегающем ее тоненькую фигуру сером платье.
(«С лицом нежным и трепетным, как у женщин времен войны», — почему-то хочется сказать мне.)
— В городах, которые нравятся, лучше не задерживаться долго. Воспоминания должны быть легкими, почти нереальными, а когда долго живешь, накладывается привычка, и это потом мешает.
— Вы, конечно, были на экскурсии?
— Не люблю экскурсии.
— У нас неплохое экскурсбюро.
— Нет, знаете, нужно так: приехать в незнакомый город, бродить по улицам. Какие-то случайные встречи, вот как эта, например.
Мы шли по бульвару мимо большой группы серьезных, озабоченных чем-то людей, и это было похоже на импровизированный митинг или сходку, и я подумал: может быть, что-то случилось в мире?
— Что они делают здесь?
— Болельщики. Обсуждают футбольные новости. Простите, вы куда сейчас направляетесь?
— На гору.
— Хотите, можем подняться вместе. Я работаю на телевидении. Это на горе.
— С удовольствием, — сказала Инга.
— Вы подниметесь по лестнице и окажетесь на площадке, откуда весь Львов виден с высоты птичьего полета.
Мы свернули с трамвайных путей и по крутой извилистой дороге поднялись на гору.
— Посмотрите: маленький кусочек Львова. Пройдите сюда. Когда листьев нет на деревьях — все видно. Оперный театр виден. Мы поднимемся выше, тогда увидите. Наверное, заметили, какие во Львове дома: ни одного похожего на другой. Если бы я не шел сейчас на работу, то повел бы вас в один дом на улице Коперника…
Во дворе телестудии был небольшой бассейн, и одна из стен двухэтажного здания с сильно потрескавшейся штукатуркой доверху была завита плющом.
На вершине горы находилась площадка с несколькими садовыми скамейками по кругу. Город внизу пах липами. К вечеру он будет пахнуть сырой зеленью. А ночью на когтистые крыши падут прохладные, таинственные запахи Карпат.
Инга спросила:
— Это ведь правда ничего, что ты подарил мне четное число роз, а?
15
Я открыл глаза:
— Который час?
— Одиннадцать. Мы уже позавтракали, сынок, не дождались тебя.
Казалось, что мама вошла в комнату только затем, чтобы взять электроплитку, стоявшую в углу рядом с этажеркой.
— Разве сегодня не рабочий день?
— Специально взяла отгул, чтобы побыть с тобой. Ну и рванул ты, сынок! Вчера ведь, кажется, рано легли.
— Я не спал, — почему-то оправдываюсь я. — Просто лежал с открытыми глазами и смотрел в окно. Только вздремнул на минутку. Так хорошо. Давно не валялся на своей кровати.
— Еще как спал! Без задних ног. Я заходила к тебе час назад. Красивый такой. Во сне ты невероятно похож на своего отца.
И тени вчерашнего нашего с мамой неприятного разговора не проскальзывало в освещенную утренним светом комнату. Мама бросила в мою сторону осторожный взгляд и спросила опасливо:
— Я плохо выгляжу? Сильно потолстела?
— Нет, совсем нет.
— Ну да? — Мамины карие глаза светятся радостью, и вся она преображается. — Конечно, ты не хочешь меня огорчать.
— Нет, правда, выглядишь великолепно.
С лестницы доносится легкий и звонкий топот. Видно, утренний ангел решил пожелать мне удачного дня.
— Кто там?
— Я.
— Кто это я?
— Марина Андреевна — вот кто! — говорит сестричка моя, протягивая для убедительности руки ладонями вверх, совсем как моя дочь, и морща лоб в удивлении от моей недогадливости.
— Доброе утро, — говорю я. — Фрейлина хочет присутствовать при одевании короля?
— Никакая я не Фейля. Я Марина. Ты что, не знаешь?
— Знаю.
— А что такое Фейля?
— Почти что принцесса.
— Ты разве король? Ты кандидат наук, а не король.
— По-твоему, король не может быть кандидатом наук?
— Не обманывай.
— Марина, так не разговаривают со старшими, — говорит мама, стараясь казаться строгой.
— А он не старший.
— Ладно, дочка. Сейчас встану, позавтракаю, и пойдем мы с тобой гулять.
— Какая я тебе дочка?
— Не придирайся к словам, — бормочу я смущенно, — Леля твоя ровесница и тем не менее моя дочь.
— С тем, что я бабушка, я почти смирилась, но что Марина — тетя…
— Пойдем гулять? Давай поедем кататься на машине!
— Хорошо, ступай вниз. Сегодня к нам обещал зайти Николай Семенович, — говорю я маме. — Встретил его вчера на территории Дома творчества и пригласил к нам. Мы поговорили десять минут, но словно и не расставались вовсе.
Тон, которым я это сказал, был взят, пожалуй, напрокат из архива пятьдесят шестого года — тон ученика, возвещающего о приходе учителя. Мама заметила это.
— Поболтать с ним приятно, — сказала она то ли из ревности, то ли из желания противоречить во всем. Не пойму, что руководит ею в таких случаях. — Человек прожил легкую жизнь, хорошо сохранился. Ты идеализируешь его. Я не меньше тебя люблю Николая Семеновича, но и он хорош. Под старость завел себе молоденькую любовницу.
— Вот как! Должно быть, та, с которой он ведет диалог? И хорошенькая она, его героиня?
— Ты имеешь в виду Наташу?
— О, — сказал я, — неужели Наташа?
Мама улыбнулась и многозначительно посмотрела на меня.
— Ты разве не знал?
— Откуда?
— У них жуткий роман. Только, умоляю тебя, никому. Терпеть не могу сплетен.
— Тогда зачем было говорить мне?
— Ты мой сын.
— Для сплетен это имеет значение?
— Ты мой сын, — повторила мама упрямо и рассеянно присела на краешек кровати. От нее пахло духами «Только ты». Слава богу, она не расслышала или не придала значения последним моим словам.
— Да, сынок, весь их легкий, современный стиль не по мне. Случайные связи, поверхностные отношения. Я, по правде сказать, довольна, что ты не попал в среду этой публики. По крайней мере теперь у тебя есть настоящее дело, серьезная профессия, хорошая, деловая среда.
(Как раз то, чего так «не хватало» Голубкову, которому в качестве положительного примера мама постоянно приводила моего отца. Так же как и отцу — Голубкова, я думаю.)
— Стать средним ученым или инженером куда ни шло, а посредственностью, писателем второго сорта, как Голубков например, по-моему, это ужасно. — И чтобы не быть голословной, добавила: — Разве не характерно, что он ушел от меня к этой вертихвостке?
— Я совсем не знаю ее, — сказал я.
— Зато я знаю.
(«И ты не знаешь, — подумал я, — но мстишь ему теперь даже таким наивным способом».)
Имя Голубкова неузнаваемо изменило мамино лицо, которое приобрело теперь и сохранило на некоторое время брезгливое выражение. Она посмотрела мне в глаза, что-то прочла в них; ее щеки порозовели.